Долгий сон - Страница 122

122

Тело Алены было исполосовано густо, неровными и часто пересекающимися рядами рубцов: такие следы оставила на ней плетка-треххвостка. Рубцы уже опали, только в тех местах, где было рассечено до крови, виднелись подсохшие корки. Полосы красовались на лопатках, на спине, обнимали весь крепкий круглый зад и спускались до середины ляжек. На боках девки они были заметнее всего — концы плетей загибались, глубоко впечатываясь в тело. Несколько густых полосок протягивались и до грудей: у столба Алена стояла с поднятыми вверх руками и не могла прикрыть груди.

— Спину и зад — понятно, — задумчиво проговорила барышня. — А почему он бил тебя и по ногам?

— По ляжкам, что ли? — удивленно переспросила девка.

— Ну да, по ляжкам, — еще раз покраснев, сбивчиво выговорила Настасья Ильинишна.

— Так ведь у столба пороли.

— И что?

— Ну так, когда по ляжкам, всяко разно вертишься. По заду влупит — ну, стиснешь, вильнешь, и все. А по ляжкам — тут как танцуешь от порки, вот мужику и приятней.

— А зачем?

— Чего зачем? — не поняла Алена.

— Зачем ему должно быть приятней? И вообще — какое тебе до него дело? Тебя порют, тебя раздели догола, тебе стыдно и больно, а ты про приятности какого там мужика думаешь!

Алена растерянно пожала круглыми плечами:

— Не знаю… Оно как-то само получается.

— А почему… — тут юная барыня оборвала сама себя на полуслове и махнула рукой, отсылая бестолковую молодку.

Не очень прояснила ситуацию — «Зачем?» и Марфа, только хитро глянула на барыньку и предложила:

— А вот давайте я вас тихохонько к Егорке-кучеру отведу. Он в баньке со своей Машкой завсегда после порки любится. Вона там и глянем, почему да зачем…

Настасья Ильинична вспыхнула маковым цветом и решительно топнула ножкой:

— Поди-ка вон!

А назавтра, отвернувшись к окну, чтобы Марфа не видала пристыженных глаз, словно о давно решенном проговорила:

— Ну, и когда же мы пойдем к этому, как его, Егорке-кучеру? До второго пришествия ваших приглашений ждать изволим?

Марфа искусно подавила даже намек на торжествующую улыбку:

— Не извольте гневаться, скажу загодя и все сделаю в лучшем виде.

x x x

Ну ладно, придется и нам подождать Марфу…

2004 г.

Причастие от Марфы

Ушлая и умная бабенка, она все же выждала некоторое время, исподтишка наблюдая за «страданиями» юной барыньки. И едва Настасья Ильинична подошла к гневной точке закипания, ужом подвернулась под ушко в нужное время и в нужном месте:

— Я тут сарафанчик матушке-барыньке приглядела… Простенький да ладный.

Настасья непонимающе глянула, огладила на бедрах «последний писк парижского кринолину»:

— А зачем мне, Марфа, этот сарафан? Ты меня с сенными девками часом не спутала?

— То-то и оно, матушка-барынька! Как есть разумница, в самый корень глянуть изволили! Как же вам в людской бане-то в барском обличье предстать? Перепугаем людишек, ничего и не увидим…

Настасья старательно поджала губки: «Ну уговаривай меня, уговаривай! Фи!», а Марфа старается, «уговаривает»:

— А там уже и Егорка-кучер… Он на выездках был две недели, по своей Машке охо-хо как соскучился-истосковался! Самое то, матушка-барынька! Ну, самое как есть то!

— Какое еще «то»? Ох, Марфа, греховодница ты у меня…

— Так на роду нам, рабам вашим, написано во грехе жить. Как же матушке-заступнице не знать того?

— Думаешь, нужно знать?

— Ой, как думаю! Ой, как надобно! Так вот и сарафанчик уже приготовлен…

x x x

В неровном пламени вечерних свечей Настасья Ильинична оглядела себя в зеркале и старательно сделала вид, что ей не нравится. Хотя… Из зеркала на нее смотрела молодая девица, которую даже сама барыня допустила бы в горничные: свеженькая, с румянцем во всю щеку, глазастая, сочно-грудастая… Ой, наговорила! Румянец-то вообще пунцовый стал!

И льется говорок Марфы, совсем в краску вгоняя:

— Хороша красна девица! Маков цвет! Никаких кринолинов не надобно — и грудки вторчь, и задок круглится… А как шагнет, сарафанчик так по ножкам и играет…

— Прекрати! — притопнула ножкой, ревниво глядя, как «сыграл» по ней сарафан. Шелковый, каких отродясь ни одна «красна девица» в ее именьях в глаза не видала…

Прикрывая ладонью огарок, Марфа шла на полшага впереди, выбирая тропку поровней. Если бы не густые сумерки, кое-кто и подивился бы гордой стати «девки», что поспешала за Марфой: ишь ты, павой плывет! И кудри завиты, ну прям-таки барынька наша… Ничо, плыви-плыви: к людской бане тебя Марфа ведет, а там уже с обеда по переменке Егорка-кучер да Ефим-садовник пот со лба отирать не успевают. Это же надо, привалило мужикам работенки: аж полторы дюжины девок с усадьбы пороть пригнали! Пол-возочка лозы с утра намочили, все кадушки забили прутами, и теперича знай себе да свисти, березовый-певучий, знай себе да повизгивай, девка голозадая!

У низкой дверки пристроя, что срубили впритык к людской бане, едва не столкнулись с вышедшей изнутри зареванной до красноты девкой. Ладно еще, та не шла, а ковыляла, трудно двигая ногами и отирая рукой мокрые от слез щеки. Деловитый допрос Марфы:

— Сколь дано тебе, дуреха?

— Как есть три че-етверти… — прохныкала та, кланяясь властной ключнице. — Соляну-у-шками…

— Ну, так ступай! И гляди у меня! В другой раз плетками выдерем!

Шедшая за Марфой девка из новеньких хотела что-то сказать, но вовремя осеклась, поймав взгляд своей ключницы, и старательно изобразила покорно склоненную головку. Мол, да, тут у вас строго…

122