Долгий сон - Страница 144

144

— Задом от розги не уходи, наоборот ближе к секущему дрыгайся. Края у лавки шире, чем твой зад, прут быстрей на конце ломиться будет… И пузо не напрягай — с мыла скользнешь ненароком…

Выпрямилась, и вовремя — ободренные напутствием, воспитатели уже возвращались к лавкам. Машенька лежала так, что даже приподняв голову, могла только краем глаза видеть Евгения Венедиктовича и маменьку. Она не знала, лучше это или хуже… Где-то отдаленно мелькала мысль, что она уже прошла самые трудные шаги в полной наготе, с одним только веночком, что уже не так стыдно лежать, выставив на обозрение только лишь спину и бедра, что сейчас нужно думать только о том, чтобы не свалиться с этого противного мыла, чтобы не «запеть» под розгой при первом же ударе, чтобы…

Ой, сколько было всяких «чтобы!» Перебирая их в уме, почти и не заметила, как разом притихли собравшиеся, как выбрали из кадушек по три прута экзекуторы. Сложили в розгу, стряхнули капли кваса на замершие в напряженном ожидании тела девушек.

Не поднимая головы, спрятанной между вытянутых вперед рук, Машенька все-таки не стала зажмуриваться. Она хотела быть в полной готовности — и успела заметить, как… нет, взмаха прутьев над собой не видела. Просто краем глаза — как сжался левый кулак дядюшки Григория на ромашковом венке.

И вслед за этим такая уже знакомая, такая привычная и такая огненная боль прочертила голое тело…

2. Серебряный венок

Не поднимая головы, спрятанной между вытянутых вперед рук, Машенька все-таки не стала зажмуриваться…

Не только потому, что уже давно именно так, с открытыми глазами, приучила себя преодолевать страх первой, всегда самой жгучей и острой розги. И не потому, что последнее время стала ловить и даже как-то продлевать, растягивать эту волнительную секундочку ожидания, когда… Когда тянущая, сладкая и зовущая пустота вдруг возникала где-то внизу живота, растекалась по телу, заставляя чувствовать все-все: и гладкое дерево скамьи под животом и грудями, и ожидающее напряжение ног, и готовые к судороге ягодицы и даже пряди волос, волной скатившиеся со спины на одну сторону тела и лавки…

Она ощущала эти секунды как часы — так много успевало уместиться в этот огромный и сладкий, с привкусом страха и какого-то озорства, промежуток времени. Как много можно было успеть — увидеть, как то-о-оненькая тень замирает где-то вверху, как тонко и коротко подрагивает ее кончик, как эта «тень» примеряется то ли к спине, то к бедрам (повыше, пониже?), как начинает она свой стремительный бросок вниз, повинуясь строгой руке. Если бы кто сказал ей, что видеть это, уткнув лицо между рук — невозможно, она бы просто усмехнулась. Нет, не засмеялась бы в лицо — так не поступают воспитанные барышни. Но усмехнулась бы — со знанием истины и собственного превосходства. Она ВИДЕЛА все это… а потом еще можно было успеть чуть-чуть задержать дыхание, совсем чуть-чуть (не прикусить, нет!), а просто плотней сжать губы, а можно еще посмотреть на след сучка в лавке перед лицом, но лучше не смотреть, потому что надо видеть тень ожидания, нервное упоение первой розги и вообще…

Ой, совсем не туда пошли мысли! Уже отпрянула от лавки девка-советчица, уже вернулся на своей место с розгами папенька — нет, сегодня же не он! Сегодня же вовсе не дома, и наказывать будет дядя Григорий! Или не наказывать? Зачем мне все это нужно? Чтобы видели меня вот так, обнаженной и в струнку вытянутой на ужасно скользкой, холодящей тело и непривычно мокрой скамье? Кому видеть-то? Разве они нужны мне? Наверное, нужны, если там родители, но они ведь уже видели это сто раз… А зачем? А затем, чтобы им не было стыдно!

Вот, правильно! Я постараюсь! И пусть эта девка не задирает нос после своих плетей, и пусть не зыркают исподлобья графиня Наташка и купцова Агафья, там, когда их раздевали и готовили к выходу, пусть все хоть оближутся своими взглядами и желаниями — я покажу им, как надо!

Поэтому зажмуриваться было нельзя.

Не поднимая головы, спрятанной между вытянутых вперед рук, Машенька все-таки не стала зажмуриваться…

Она хотела быть в полной готовности — и успела заметить, как… нет, взмаха прутьев над собой не видела. Просто краем глаза — как сжался левый кулак дядюшки Григория на ромашковом венке.

И вслед за этим — почему-то совсем другие, чем дома, непривычно стыдные и сладкие, непривычно острые, упрямые и тягучие мгновения долгого полета прутьев…

И вслед за этим такая уже знакомая, такая привычная и такая огненная боль прочертила голое тело…

Как ни готовилась, как ни ждала, как ни привычная была эта резкая боль, но наверное от волнения и напряженных нервов Машенька все-таки охнула. Почти неслышно, почти не двинувшись — бедра просто сами колыхнулись под тугими и мокрыми прутьями, (я не виляла, я лежу нормально!), почти не дрогнув плечами и головой — но наверное, другие девушки приняли первую розгу еще лучше и красивее, чем она. Гул одобрения прошелестел накатом по группкам кресел, коротко кивнул довольный началом Нил Евграфович, и почти сразу откуда-то слева послышался короткий стежок прутьев по телу.

— Не части! — ревниво откликнулся кто-то из зрителей, но что ответил поторопившийся «воспитатель», Машенька не услышала — она боролась уже со вторым стоном, который упрямо пробивался через рот к губам.

Сквозь зубы шипяще втянула воздух — вот так, правильно, не наружу, а обратно — а ее шипение (котенок сердитый! — услышав такое шипение, бывало приговаривал дома Евгений Венедиктович) почти и не слышно в шипении розог, которые секут и справа, и слева и снова по ней.

144