Долгий сон - Страница 52

Она поняла и, покраснев разве что самую малость, взялась за подол сарафана. Всего одно гибкое движение тела, и легкая ткань слетела через голову. Коротко качнулись и замерли твердые шары грудей с кругляшами сосков, а пальцы уже скользнули вниз, оттягивая резинку тоненьких трусиков.

Никанорыч с откровенным удовольствием окинул ее взглядом — «Хороша ведь, негодница! И знает, что хороша — ишь как бедрами сыграла, и сарафаном груди подкинула, и даже покраснеть догадалась… Лента в волосах с кружавчиками как есть детская, а соски пухлые, словно рожать собралась. Ох, егоза… »

— Сиськи голые, оно понятно: лифчик тебе без надобности, да и жарко. А почто трусишки такие мелкие, да прозрачные, аж все наскрозь?

Про то, что под крутым лобком шелк стал прозрачным от предательской влаги, он не сказал, но Натка знала: заметил. Если и покраснела погуще, то только от этого! И быстро, одним махом, сдернула с бедер последний кусочек ткани, переступила из трусиков стройными ногами и встала перед ним — послушная и совершенно голая, опустив вдоль тела руки и даже не пытаясь прикрыть наготу.

— Ладно, про трусишки твои да бесстыдство другой будет разговор. А пока уж не обессудь, но — должок! Кладись вот прямо на верстак.

Натка удивленно взмахнула ресницами: на верстаке густо топорщились свежие ломкие стружки.

— Ничего, ничего: кладись! Как начнешь сильно ерепениться, так заноз полные сиськи и наберешь!

Натка едва заметно повела плечами, прошла к верстаку и легко взобралась на плотный дощатый настил, которому было суждено сыграть сейчас роль привычной лавки. Поежилась — стружки действительно кололи кожу, впивались в самых «неудобных» местах. Легла, как он учил, ровненько, опустив лицо и плотно сдвинув ноги.

Никанорыч неторопливо провел широкой и грубой лопатой ладони по плечам, по спине, огладил круглые сочные бедра, ляжки.

— Хорошая ты девка, Натка… Вот потому и пороть надо нещадно, чтоб ни душа, ни тело зазря не растратились!

— Да… — негромко ответила девушка, не поднимая головы. — Выпори меня, деда…

— Послужи, служивый, — сказал он ремню, перехватывая его немного покороче: хвост тяжелый, садкий, и без лишней длины проберет девку досыта. Вскинул руку, поиграл плечами и хлестко уложил первую полосу на круглый голый зад Натки.

Боль горячо полоснула бедра, заставив девушку вздрогнуть и напрячь ноги. Тут же живот и ляжки остро кольнули стружки — дед знал, что говорил. Натка попыталась расслабиться и лежать ровно, но новый жаркий хлест перекрестил полосу первого удара — снова по заду, снова без жалости. Он всегда порол ее без жалости: «Жалеть надо калек, а ты девка крепкая. К тому же жалость, она — унижает! Терпи, внучка!» — и порол, порол…

Третья полоса удара пропечатала середину ягодиц — полосы быстро вспухали, широко рисовали на бедрах жаркие следы наказания. Натка вовсю старались лежать послушно и ровно, но «служивый» обнял верхнюю часть ляжек и девушка коротко вскинула голову, мотнув волной волос.

— Лежи, лежи, — почти добродушно проворчал Никанорыч, отпуская ремень подлинней и вставая поудобнее возле наказуемой. — Пора и плечики!

Ремень сочно жахнул чуть наискось по округлым плечам, выбивая из Натки сдавленный возглас:

— Больно…

— На то и порка, чтоб больно… — проговорил дед, опуская беспощадный ремень пониже лопаток. — На то и порка! Чтоб!! Больно!!! — стегал с размаху, полосуя гибкую девичью спину. Натка резко дергалась, ежила плечи, все громче постанывала и сильно сжимала пальцами стойки верстака. Он не привязывал ее, поскольку по их общему разумению порка не выходила за пределы «обычного» наказания. А обычное наказание она должна была терпеть «без привязки, потому как послушание да понимание веревок не просит!».

Десятый удар снова лег на ляжки и снова от неожиданной боли девушка запрокинула голову, прикусив губы. Она уже почти не замечала стружек, которые под ее телом превратились в злое крошево иголок. Да и то: не на крапиве же сечет! На крапиве — оно вовсе по-другому, там и не поймешь, где пожар сильней: то ли снизу, от аршинных стеблей с кусачей злобой листьев, то ли сверху, где гибкая лоза с посвистом режет голое тело…

На минутку остановившись, Никанорыч подошел поближе к Натке и строго спросил:

— А теперь отвечай: за что порка?

— За мной должок был в прошлый раз. — Девушка приподняла на локтях и повернула к нему немного покрасневшее лицо.

— Ну и что с того?

— Долги надо отдавать! — послушно ответила понятливая Натка. — Пори меня, дедушка! Сильней пори!

— Значится, ничего нам пока непонятно, — с сожалением сказал Никанорыч. — Значитца, и вправду пороть посильней… Терпи, девка, да заодно думай, за что порят! — отмахнул с плеча и снова врезал тяжелым ремнем по голому заду.

Ремень чуть не гудел, со всей силы впечатываясь в голое тело, по уже вспухшим полосам, снова и снова. Ягодицы сплошь покрылись широкими следами строгой порки, несколько раз подряд безжалостные удары чертили ляжки, и снова извивалась под ударами спина… От жаркой и тяжелой боли Натка стала подниматься на животе, вскидывать напряженные ноги, туго сжимать исхлестанные половинки и все громче постанывать, не в силах удержать голос под старым «служивым». Ее тело заблестело от пота, руки пару раз оторвались от ножек верстака, словно она собиралась прикрыть ими попу. Прикрылась бы, но не смела: такой грех требовал самой суровой кары: («Под поркой руками закрываться все одно, что в брачную ночку ляжки сжимать!). Никанорыч видел, что девку «проняло» до пота и снова опустил ремень. Не только ради передышки — иной раз при порке отдыхать только во вред наказанной.