Долгий сон - Страница 82

— Вот и хорошо — не тронули их плеточкой… А спасибо кто дядюшке Федору скажет? А когда попку наказывали, передочек не пострадал? Как он там? — и жадная ладонь прижимается к лобку, накрывает треугольник волос.

Аленка сильно сжала ляжки, глухо сказала:

— Не надо…

— Как же не надо? Проверим! И вот ляжечки наши ровные, гладкие, в самой красоте — и полосок то всего три, зато танцевали как красиво! Ну, прямо балерина! А еще красивее попкой вертела, только стискивала ты ее уж больно жалобно…

Еще пятнадцать ударов — после них Аленка уже не столько стояла, сколько висела на привязанных петлями руках. Все тело блестело от пота, судорожное дыхание все еще доносило чуть слышный стон «Больно…», а гибкая девичья спина была наискось и вперехлест расписана багрово-красными полосами.

Сейчас он не стегал ни по ляжкам, ни по заду: с пьяной настойчивостью, зло и как-то мутно, стегал и стегал плечи, поясницу, не слушая ни стонов, ни вскриков девушки, не обращая внимания на резкие мучительные изгибы беззащитного тела. Больше не трогал грудь, не лез рукой между ног, а прямо вернулся к столу, наливался крепчайшим варевом, а его лицо — дурной темной кровью…

Пошатываясь, он поднялся, нашарил рукой у стола брошенную на пол плетку, постоял, словно вспоминая — кто перед ним, что делает здесь эта голая и беспомощная девушка, почему и за что он бьет ее… В голове вертелись смутные обрывки мыслей — заказано, оплачено, обидно, каждому свое, стоны… Стоны. А почему это она молчит? Надо, чтобы плакала и стонала, так и заказано было девку пороть до крика, а работу надо делать честно…

Но доделать толком не успел: едва отвесил десяток хороших плетей, как в дверь забарабанили. Приоткрыл — скромно повязанная платочком, в дверь просеменила бабка Нюра, присланная Аленкиной тетушкой. Придирчиво оглядела обвисшую на руках девушку: спина посечена от души, от багровых полос пышет жаркой болью, нагое тело блестит от пота, словно натертое маслом.

Мордвин виновато развел руками:

— Баб Нюра, не серчай — девка крепкая, никак кричать не хочет. Я уж с плеча стегать начал, стонать стонет, а вот в крик — никак.

— Ничего, не переживай особо. Ты свое дело сделал, благодарствие тебе и от Анны, и от нас, сестер грешных… Вот, прими, родимый, — передала солидную бутыль. — А девку мне отвяжи, сестра Ефимия ее видеть желает.

Обратную дорогу бабка Нюра поддерживала девушку — Аленка с трудом отходила после перенесенных мучений, спотыкалась, прикусывала губы, когда ткань платья касалась исхлестанной спины. Трусики даже не надевала — самые свежие и суровые рубцы красовались как раз на попе.

Пока шла, пыталась догадаться, что ей приготовили тетушка и старая, похожая на высохшую стрекозу, сестра Ефимия. Как-то раз, попав к ней на исправление, Аленка неделю отходила от синяков на груди: стояла перед старухой, заведя руки за голову, а та не жалея стегала тонким ремешком по голым грудям.

«Теперь, наверное, уже не ремешком, а розгами груди высечет… — пугливо ежилась девушка. — Наверное, уж теперь точно до крика засекут!»

К ее удивлению, пошли не в дом, а в баню, над которой курчавился белый дым. В предбаннике встретила тетушка, негромко перекинулась парой слов с бабой Нюрой, дождалась, пока Аленка снимет платье, и тоже придирчиво оглядела следы от наказания, сказала бабе Нюре:

— А Мордвин-то молодец: бил крепко, а кожу девке не порезал. Надо будет почаще к нему наших девок отправлять.

— Хвалит он твою Аленку: мол, вовсю старался, а она все одно не кричала.

— Ее хвалить только боком выходит, — сурово глянула тетушка. — Ну, проходи внутрь, гулящая…

Тетушка прошла следом, скинув сорочку. Зрелое, тугое тело тридцатилетней молодухи дышало спелой красотой: залюбуешься! Аленка втихаря давно завидовала тяжелым, но твердым и почти стоячим грудям тетушки, широкому и круглому заду, ляжкам и всем чуть тяжеловатым, но очень рельефным и сочным формам зрелой, нерожавшей женщины.

Но любоваться красотой своей воспитательницы было не время, хотя Аленка сразу заметила на круглом женском заду совсем свежие полосы: скорее всего, Ефимия или баба Нюра уже всыпали ей «за недогляд» за молодой девчонкой.

Бабка Нюра прошла в сорочке, Ефимию вообще не видали иначе, как в коричневой длинной рубахе, так что старость была скромна, а молодость и юность — голые. Теперь ее спину и бедра оглядела уже Ефимия. Велела тетушке:

— Смажь девке спину и зад. На спинку положим, надо, чтоб не о рубцах думала, а все мысли на другое место пошли.

Пока тетушка растирала лампадным маслом пострадавшее тело, Аленка украдкой поглядела по углам: где бадейка с розгами? Если решили на спину класть, значит, точно по грудям накажут. Хорошо, если розги ивовые, а вот если вербой стегать будут, света белого не взвидишь… Но розог видно не было, и девушка слегка успокоилась: значит, опять кожаным пояском Ефимия накажет. Это вытерпеть можно, не впервой.

Ей велели лечь на спину на широкой, густо намыленной лавке. Легла, баба Нюра завела ее руки за голову, придавила, а сестра Ефимия велела:

— Раскинь ноги, да пошире.

Тетушка помогла, силком разводя в стороны ляжки и подымая их вверх. Аленка оказалась в постыдно распятой позе и крепко зажмурилась от нахлынувшего стыда.

— Как по ночам шастать неведомо где, так не жмуришься! — сурово выговорила тетушка.

— Ничего, стыд не дым, глаза не выест, — обманчиво ласково сказала Ефимия. — С утра мужик порол? Мужик. Голая была? Как есть голая. И ничего, не померла…

Аленка почувствовала, как холодные пальцы сильно растягивают в стороны половые губки. Окунув руку в тазик с мыльной водой, Ефимия глубоко ввела пальцы внутрь. Аленка дернулась, прикусила губы.