Долгий сон - Страница 46

Пашка двумя росчерками пули слетал-вернулся, на ходу подтягивая наспех насунутые штаны и панически боясь вовсе не того, что свежие прутья могут засвистеть теперь и на нем, а того, что Маринкин дед выгонит его на фиг, прервав эту волшебную картинку извивающейся на голом мокром полу мокрой голой красавицы.

Стегать справа дед больше не стал — чтобы не порвать Маринке задницу — а зайти с другой стороны было не с руки: баня тебе не сарай, тут и замахнуться мудрено, а уж с плеча девке всыпать и вовсе никак. Ничо, мы умеючи…

— Ну-ка, переляжь на другу сторону! Головой к дверям кладись, стервоза бесстыдная!

Маринка поежила плечи, уперлась руками в пол, встала на коленки. Повернула к Пашке мокрое лицо с пробежавшими по пунцовым щекам дорожками то ли банной воды, то ли слез, стыдливо потупилась и так, на коленках, развернулась в другую сторону. Снова вытянулась на полу, но теперь ее голова была повернута в сторону Пашки, он прекрасно видел слегка приплюснутые под телом груди, изгиб зада, а главное — при первом же ударе Маринка вскинула голову и ее полные, красиво очерченные губы изогнулись в сдержанном стоне, а под ресницами сверкнули то ли слезинки, то ли направленный на него, Пашку, взгляд…

Взлетели розги, опустились… Вместе с ними ухнуло вниз Пашкино сердце — аж шипят, казалось, гибкие темные лозы на золотом заду Маринки, заставляя девушку белорыбицей забиться на темном полу досок…И жалко ее, голую-милую, под такими вот розгами, да жалость восторгом перебивает: как же красива она, как зад играет, как ножками стройными перебирает!

И как глаза в глаза сцепляются — снова вскинула голову, волосы мокрые спутанные по всему лицу, а глаза все одно видны: и не боль в них одна плещется, а еще что-то, чего сразу и не понять, но от чего сладко ноет Пашкино сердце и снова кипит в жилах — протянуть руки, щеки огладить, по плечам провести, губами к стонущим губам…

И Маринка в ответ словно вся, как есть, к нему потянулась — даже дед крякнул, глядя, как она под лозой заизвивалась — врешь, девка, от розог так не вертятся…

В распахнутых глазах Маринки то вспышкой плеснется боль, то темным омутом затянет жгучее, сладкой истомой поведет тело и не поймешь, отчего вдруг языком по губам провела, отчего не в такт лозе ладошки в кулачки сжала, отчего снизу вверх так смотрит, словно это она на троне, а он, у нее ног, распростертый…

Отбросил дед второй пук длинных, в хлам измочаленных прутьев. Перевел дух. Оглядел обоих, как мог строго проговорил:

— Ну, кончай тут балаган голозадый… Пашка, брысь! И ни звука чтоб мне! Не то…

Подавившись торопливым согласием, привидением растаял Пашка — только огоньки свечей следом за ним колыхнулись. Когда стукнула за ним дверь, дед перешагнул через Маринку, все так же без сил лежавшую на полу, молча набрал ковшик своей «парной» смеси, ухнул на каменку. В белых клубах запаха послышалось:

— Подымайся, неча вылеживаться… Иди на полок, полечу.

Почти без стона поднялась, тяжело взобралась на гладкий щит полка, покорно подставила тело под ладони и мягкое шелковистое касание коротенького пучка трав — запаренный вместе с вениками пучок черемухи и зверобоя с острыми полосками лебедь-травушки прошелся от плеч до коленок, горячил и без того пылающее от розог тело. Болючая, жаркая была у деда эта «лечилка», но Маринка знала ее силу и, сжав губы, терпела — словно еще продолжалось наказание, словно уже не волны пахучего пара, а шипящие розги гуляли по спине и бедрам.

Охнула от ледяного ковшика, тут же снова охнула от тяжелой пришлепки ладонью по заду:

— Иди, охолонь в предбаннике…

Уже в дверях застал вопрос:

— Я тебя сегодня… не того? Не лишку выстегал?

Обернулась, едва подавила изгиб тела от накатившей волны жара внизу живота:

— Не, деда… Спасибочки…

Проводил взглядом налитую фигуру, проворчал сам себе:

— Созрела ведь, ягодка… ягодка-Маринка…

Потом чуть громче, зная, что слышит:

— Созрела, говорю! Ягодка ты моя! Кто сорвать вздумает — срывалку на хрен оторву! Поняла?

2005 г.

Пятый крик

Все совпадения с настоящими именами и событями

прошу считать совершенно не случайными.

Поблескивая стеклами очков, благообразный джентльмен с небольшими аккуратными залысинами неторопливо, растягивая удовольствие, перебирал выложенные на синее казенное покрывало темно-красные прутья.

— Молодец… Лоза хорошая, длинная. Сколько тут? Два десятка? Ну, наверное, хватит… Если что, я не поленюсь и сам сходить, за новой порцией. Эх, не бережешь старого человека… Или все-таки нам хватит? Ну-ну, молчи…

Еще раз перебрал прутья.

— Кстати, мы же договорились, что розги должны быть мочеными. А это свежие. Непорядок!

— Мы не договаривались на моченые, — она ответила негромко, но твердо.

Джентльмен пожал плечами:

— Ну ладно, видимо, это я запамятовал. Плохая память, ты же знаешь. Старый стал. Не нужный. Не интересный… Ну-ну, молчи… Кстати, а в наличии припасенной веревочки убедиться можно?

Она открыла дверку шкафа и кинула рядом с прутьями несколько кусков грубой веревки.

— Ну-ну, не надо эмоций. Та-ак, это на наши ручки, это на наши ножки, это под коленочки, это на локотки… Ишь ты, даже парочка в запасе! А может… Наверное, можно каждую ножку в отдельности привязать? Пошире? Впрочем, нет-нет, не надо так вскидывать голову и делать страшные глаза: у нас ведь никакой любви, никакой эротики и никакого упаси боже секса… Куда нам, мы уже старые, никому не нужные… Я помню, мы договаривались — ты будешь лежать в струночку, ровненькая как розга… Красивая розга под другими розгами… Да? Ну-ну, молчи…