Долгий сон - Страница 90

Как в мутном зеркале перед глазами тяжелая перчатка, поправляющая на голове косынку. И фигурный вензель на ее отвороте — все тот же меч, острием вниз. Перчатка скользнула по голове, плечам, дернулась — это я ее головой боднула. Ну погоди, вырвусь… То ли смешок, то ли вздох сзади. Струной напряглась — опять плетка? Заранее куснула губы под протяжный звон серебряных цепей.

Они звенели долго и пронзительно. Подняла голову от смятой подушки, тупо уставилась на наглую морду будильника.

Вот, блин… И приснится же! Сделала утреннюю слааааадкую потягу-у-ушку и ойкнула. Ладонями по бедрам: ох ни фига себе! Вскочила к зеркалу: растрепанная, взлохмаченная, никаких причесанных «крендельков» и газовых платочков — а на попе узором полосы… И глаза во все зеркало вытаращились: ошарашенные, ни черта не понимающие.

Ну все… К врачу. В психушку… А что, в психушке лечат попы после плеток? Откуда плетки, дурочка? Сон! Ты руками свой сон потрог-А-а-ай!

Мозги налево, мысли направо, руки сами себя одевают, косметикой шуршат, двери открывают, ноги на автопилоте к знакомой автобусной остановке. Вонючее солярное нутро древнего как рыцарский замок «Икаруса», толпа полусонного народа, грохот железяк и тонким дуновением — запах. Тот самый, сладкой горечи. Из-за спины. И снова не повернуться. Не хочу и не буду. Вот она, перчатка — властно легла на автобусный поручень, рядом с моими руками. Сверкнула вышитым мечом. Не оборачиваюсь. Не хочу. Спокойно иду к дверям, выхожу, ледяно замираю на остановке, выражая полнейшее презрение к перчатке и плетке за моей спиной. Шорох шин, матовый блеск машины. Рука в перчатке мягко распахивает передо мной дверку. Села. Даже не поежилась. Каменным истуканом водитель — не лицо, а памятник самому себе. Ни поворота головы, ни косинки взгляда. Движение пальца в перчатке — тронулись.

— Я думала, будет подана карета.

Хрипловатый, низкий, жутко знакомый голос, которого НИКОГДА не слышала:

— ТАМ будет и карета.

— ТАМ не мое!

— Ваше, миледи.

Как хочется обернуться и посмотреть на него. Как не хочется поворачиваться, встречаться взглядом! Потому что встречусь, глаза в глаза, и все вспомню. И платочек, пробитый сталью клинка, и свой смех в спину уходящему, и его обещания. И свою глупость, и растоптанный цветок на мраморе замковых плит…

Путь упадет платочек. Не сегодня. И не завтра. Он долго ждал и долго меня искал. И я буду долго отдавать ему свой долг. Пусть! Пусть пока висит платочек.

2004 г., конкурс КПрН

Из самого раннего

Рождественская сказка

…Домик завалило снегом по самые окна. Солнце рассыпало бриллианты искр на пушистых намётах — заснувший хуторок тихо пыхтел печными трубами, изредка тявкала собачонка.

В домике, пропахшем овчинами и старым дымом, весело трещал огонь в огромной русской печи, а за столом, у самого окошка, сидели двое. Яан — вполоборота к телевизору, который сквозь треск помех плохонькой антенны показывал «Рождественские встречи». Тайка болтала без умолку, несла какую по-женски милую и глуповатую от вина околесицу — ей было хорошо, тепло и очень надёжно, уютно рядом с этим сильным и строгим человеком. Немножко ныла на жёсткой табуретке едва прикрытая коротеньким халатиком Тайкина попа — рано утром звонкий хлёст кожаного ремня вырвал её из сладкого сонного царства. Откинув тёплое одеяло, Мужчина неторопливо и размеренно хлестал ремнём голую девушку:

— Женщина должна вставать раньше… Женщина должна разводить огонь… Женщина должна приносить воду…

Наказанная молча вздрагивала, уткнув лицо в подушку и покорно принимая жаркие шлепки ремня. Выпоров её тридцатью ударами, Яан позволил встать. Раскрасневшаяся, она опустилась перед ним на колени, взяла пальцами его руку с зажатым в кулаке ремнём, поцеловала и заглянула снизу в глаза:

— Ты больше не сердишься? Если сердишься, возьми плеть… Можно, я принесу тебе плётку?

— Не надо, маленький урок не требует большого наказания. Иди, готовь завтрак. И ладно, я разрешаю тебе надеть халатик.

Это было рано утром, потом был завтрак и… И ещё кое-что, о чем красноречиво говорило счастливое Тайкино лицо и узлом смятые, сбитые простыни. Вино сыграло злую шутку — вдруг осмелев, девушка на самом интересном для её Мужчины месте отвернула его от телевизора, закрыла ладонями глаза и начала «вредничать» — теребила за уши, кусала шею, потом еще глупее и настырнее, совершенно не слушая сначала строгих, потом по-настоящему гневных слов Яана:

— Прекрати! Ну же!

Она и не заметила, когда он разозлился по-настоящему: оттолкнув, прикрикнул:

— Стоять! Ты что, перегрелась? Вино разгорячило?

Она опомнилась, виновато опустила ресницы. Судорожно и страстно вздрогнула, когда его рука легла на лобок, а пальцы мягко скользнули вдоль припухшей от желания складочки.

— И вправду перегрелась! — он усмехнулся, ощутив жар и влагу.

— Ну, не обессудь — придется немножко охладить… Ты моя послушная девочка?

— Да, я твоя послушная девочка! Приказывай! — прошептала она, взявшись за пуговички коротенького халатика.

— Правильно взялась. Снимай и пойдем.

— Куда?

— Опять вопросы?

— Прости…

Она повела плечами, качнулись молодые, но слегка провисшие от тяжести груди — он снова провел пальцем возле соска левой груди, где тонким полумесяцем белел след старого ожога — памятью о первом Учителе девушки, который и вышколил её, превратив в старательную рабыню — тот держал пламя свечи под голой грудью, пока она не закричит. Девушка закричала тогда на двадцать третьей секунде, а след остался не в душе — от крика, а от ожога. Но и в душе саднила горечь: я сдалась, закричала…