Долгий сон - Страница 79

— Розгами часто нельзя. Поэтому я не замачивала.

Подоспевший к столу ДД (в смысле джентльмен и дядя) подхватил начатую фразу:

— Понимаете, мы бы не хотели устраивать что-то вроде показухи… или рекламно-разъяснительной акции. Все будет так, как обычно — сегодня у Насти только ремень, причем не так уж и много. Ничего необычного, кроме разве что вашего присутствия. Это и позволит вам определиться с решением вопроса, нуждается ли Настя в защите и покровительстве.

Настя вскинула на него взгляд (какие прекрасные глаза! Почему я раньше не замечал?) и едва заметно улыбнулась:

— Конечно, не нуждаюсь… и не уверена, что это нужно доказывать…

Он слегка удивился:

— Если ты против, то…

— Нет-нет! Почему же… У тебя правильное решение. Как всегда.

— Я рад, что ты меня поняла.

— Конечно. Мы друг друга всегда понимаем. И мне кажется, я и сама хотела бы такого.

Нервно кашлянув, я прервал эту беседу в стиле один-на-один, словно бы меня и не было. ДД понял правильно, успокаивающе склонил горлышко коньячной бутылки над бокалом:

— На все вопросы подряд отвечать долго. И не факт, что в этом сейчас есть смысл. Поэтому давайте так — мы сделаем то, что должны сделать, а потом… А все остальное — потом.

Я мог только кивнуть, не чувствуя вкуса хорошего коньяка.

Настя встала, быстрым движением перехватила ленточкой не очень длинные, но густые волосы (какие они красивые! почему раньше не замечал?) и вышла. Послышался плеск воды в ванной. ДД таким же быстрым и привычным жестом откинул ту самую «гладильную доску». Опираясь на подоконник, она встала под наклоном, прочно и как-то даже «увесисто». Поправив нижнюю часть, ДД как бы между делом заметил:

— Конечно, это все суррогат. Нет ничего лучше старой надежной лавки, но…

— Но и это спасает, — эхом продолжила Настя, вновь возникшая в большой комнате.

Даже широкое полотенце, обтянувшее ее от груди до бедер, она умудрилась обернуть подчеркнуто аккуратно. Волосы, так и не послушавшиеся узкой ленточки, внизу потемнели от воды.

— Я готова.

— Тогда — прошу, — и он жестом указал ей на доску.

Девушка прошла к ней, наклонилась к кадушке, вытащила оттуда набухший от воды и даже на глаз тяжелый ремень. Аккуратно провела между ладонями, убирая щедрые капли, протянула джентльмену. Подняла руки к узлу на полотенце, развернула толстую махровую простыню. Прекрасным оказалось не только имя… Тончайшие нитки стрингов плотно охватывали? или подчеркивали? или оголяли? тугой круглый зад девушки — она была почти обнаженной, если не считать вот этих с позволения сказать трусиков… Но их наличие и аккуратный треугольник спереди словно отсекали, тонкими и решительными линиями, все недостойные мысли о пошлом, безыскусном сексе.

Она была обнажена — ровно настолько, насколько требовалось. Только набухшие соски в крупных темных ореолах и слегка прикушенные губы подсказывали: для Насти это не просто… А что «не просто»? Почему? Зачем? Сумятица вопросов, отсеченная ровной линией тела — ровно вытянувшегося на наклонной доске красивого гибкого тела.

Мокрая полоса ремня тяжело вскинулась, мотнулась где-то наверху и упала вниз. Вот он, это давно забытый и такой свежо-знакомый звук мокрого на мокром! Вот что я слышал в тот вечер! Вот она, эта неторопливая размеренность. Взлет, падение и хлест — широкий, размашистый, туго вминающий тугую плоть… Голую плоть — вытянувшаяся на месте наказания девушка казалась полностью обнаженной — ниточка стрингов уже терялась под полосами ударов, а узковатая для нее доска не прятала, прижимая, острые твердые груди.

Я слышал, слышал эти звуки! Я правильно все понял! Но я не видел… слышал, но не видел, как взлетает вверх ремень. Не видел, как тяжело впечатывается он в терпеливые бедра, как поразительно лежит при порке эта девчонка. Послушно? Покорно? Привычно? Нет, не то, все не то… Она лежала, словно это было неизбежной работой — боль удара сжимала ее тугие ягодицы, судорогой пробегала по стройным ногам, ежила тонкие плечи, но Настя медленным возвратом тела и тихим коротким выдохом просто… ну просто «работала» на доске, даже не пытаясь убрать бедра из-под ремня, и не произнося ни звука.

Никто не произносил ни слова — ни хлеставший ее мужчина, ни лежавшая под ударами ремня девочка, ни тем более я. Никто, казалось, и не считал удары — сколько там их прошло в эти грохочущие, нет, мокрые на мокром, хлеставшие минуты? Не помню. Не знаю. И знать не хочу — такой первобытной, сдержанной красотой веяло от спокойной и размеренной домашней «работы». Работы, которая обоим была явно не в тягость — я же видел, не мог не видеть, понимал, не мог не понимать, как трудно и больно этой совсем молодой девушке принимать безжалостный хлест ремня. Но я видел, не мог не видеть, хотя и не понимал, отчего все так же набухли ее соски, отчего она приподнимается, чтобы вскользь, но сильно прижать их к шершавому телу доски, почему так безвольно, словно ненужные, висят по краям «ложа» свободные ременные петли. И почему ТАК — именно ТАК двигается ее тело — девушка отдавалась ремню с каждым ударом — все охотнее, все резче и жарче. И первым звуком, сорвавшимся с ее губ, был вовсе не стон. Или стон коротким словом:

— Руки…

Ремень остался внизу, сдернутый с только что опоясанных ягодиц. Не поворачивая головы, Настя повторила:

— Руки…

Дядя кивнул, и я даже не удивился, когда он снова опустил его в темную воду. Лишь после этого коротко прошелестели петли, стянувшие запястья Насти. Она позволила телу слегка скользнуть вниз, отпуская нервно напряженные пальцы. Плавным, каким-то замедленным движением слегка раздвинула ноги, опустила колени вниз и охватила ими доску. Я подавился глотком коньяка — в такой позе не стегают, в такой отдаются! Отдаются страстно, бесстыдно и красиво в своей бесстыдности… И она приготовилась именно отдаваться — только проклятые ниточки стрингов оставались невидимым и непреодолимым препятствием.